Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]

На следующий день после этого подвига меня поместили в палату интенсивной терапии.

Только я там оказался, как у меня начались галлюцинации. Если я лежал с открытыми глазами, я видел саму палату. Когда глаза закрывались, я видел комнату, наполненную старой деревянной мебелью. Были и варианты. Однажды я увидел знакомый участок пастбища на ферме, где я вырос.

Некоторые необходимые медицинские детали: когда дыхательные мускулы пациента так ослаблены пневмонией, что дыхание подвергается опасности, подключается вентилятор. Он запускает дыхание вдуванием воздуха в грудь пациента. При этом мускулы отдыхают, пока пациент поправляется. В определенных случаях, таких, как мой, единственный способ подключить этот вентилятор к пациенту — это проделать отверстие в дыхательном горле и вставить изогнутую трубку, называемую «трахеостома», таким образом, через это устройство и осуществляется дыхание.

Поскольку голосовые связки выше этой самой трубки, речь в это время невозможна. Все общение проходит посредством кивка, мотания головой или — письменно. Ты перестаешь быть человеком. Еще одно осложнение — то, что в трубке собирается мокрота, и ее надо периодически откачивать. В трубку вставляют отсос, и пациент давится и выкашливает мокроту до тех пор, пока она достигнет уровня отсасывающей трубки. Внедрение посторонних людей в мой организм было бы переносимо, если бы мне хоть что–то объяснили; если бы я видел трубку и мог понять, что в ней происходит, и если бы я знал, что надо задерживать дыхание, проходя испытание отсасыванием…Но никто ничего не объяснил, это было ужасно, я думал, что задыхаюсь.

И все же, ужасно или нет, причин действовать нерационально у меня не было. Мое поведение, однако, стало абсолютно ненормальным. Мне снисходительно говорили, что я совсем запутался. Запутался? Да я просто чокнулся.

Это случалось ночью. Днем я, казалось, был в здравом уме. Я писал бесконечные записки посетителям. Медсестры и врачи были безгранично приветливы и, казалось, мне симпатизировали. Мне нравятся медики, они такие умные. И они воистину делают реальную работу в реальном мире.

Но ночи! Ночи были такой запутанной смесью снов, галлюцинаций и реальных событий, что я до сих пор не могу в этой смеси разобраться. Я знаю, что был настоящим испытанием для медсестер. Однажды утром перед пересменкой вежливая маленькая китайская медсестра с укором объясняла, что ночью им было со мной тяжело. По всей вероятности, они узнали, что я вылез из кровати и начал пользоваться уткой — обычной пластмассовой — в этот раз. Я не знаю, почему что–то оказалось неправильно, но они почему–то протестовали, потом сцепились со мной, и все кончилось тем, что я облил их всех, всего себя, и всю свою кровать. Все пришлось мыть. «Мистер Гринуэй, вы вели себя очень плохо». Поскольку ночи несли для меня кошмары, я и сам становился кошмаром для персонала.

Каждый вечер я чувствовал, что во мне растет напряжение, это было неоправданное мрачное предчувствие …и только. Кожа на голове у меня стягивалась, во рту появлялась горечь.

У меня были два основных сна:

Я «знал», что цивилизация разрушается. Неведомые люди вели мир к анархии и разрухе. Моя палата в отделении интенсивной терапии была последним прибежищем цивилизации: я был один в этой комнате вместе с кроватью, механизмом жизнеобеспечения и служительницей, пожилой женщиной, которая управляла механизмом. Я удивлялся, почему она не ушла, чтобы присоединиться к разрушителям. Но нет, она преданно служила перед лицом смерти. Напряжение в 120 вольт бесперебойно подавалось, дыхательный аппарат булькал, капельница функционировала. Я не боялся, я был фаталистом. Все должно было случиться, весь вопрос был во времени. Выломанная дверь, обрезанные трубки, брызги крови.

Другая галлюцинация заслуживает того, чтобы ее описали. За много миль, с высоты горного гребня и сквозь огромную долину я видел гладкую черную скалу с пещерами неправильной формы. Я наблюдал, как эти отверстия быстро наполнялись золотом, и знал, что и сам я хранился в золоте в одном из них.

Еще чаще я видел сон о том, как я потерялся в пустыне. Я пытался выбраться из кровати, чтобы найти путь к той же самой кровати, в которой я спал. И больничный персонал, конечно же, меня останавливал. Снова и снова меня будили риторическими и глубоко унизительными вопросами: «Что вы ДЕЛАЕТЕ, мистер Гринуэй?» «Как вы думаете, куда вы ИДЕТЕ, мистер Гринуэй?» Вопросы, на которые нельзя ответить, даже если бы я мог говорить. Было ли это в течение одной ночи? Десяти ночей? Я не могу восстановить это в памяти.

В смятении тех ночей есть еще наполовину воспоминание, наполовину полный бред, с которым мне трудно примириться. Это более или менее реальное событие. Медсестра делала мне отсасывание, и я запаниковал. Мне показалось, что оно длится вечно, что меня душат, и у меня начались судороги. Даже при том искаженном восприятии я понял, что сила моей реакции озадачила и встревожила ее. На самом деле случилось, или мне показалось, что случилось, примерно вот что.

В отравленной атмосфере моего тогдашнего восприятия, я каким–то образом умудрился ретроспективно вообразить прихотливый сценарий. Я видел (и до сих пор могу видеть) следующую картину из позиции лежащего навзничь пациента, глядя на лицо старшей сестры будто бы через сильные широкоугольные линзы. Отсасывание закончилось, я пытаюсь снова начать дышать, протестуя против ее грубости, она же делается злобной. У нее большие обнаженные зубы, гневно поднятые брови, как в книжке с комиксами. В качестве наказания она привязывает проводом к кровати мое левое запястье, я в такой ярости, что пытаюсь высвободить правую руку, чтобы сломать ее запястье, но мою правую руку удерживает один из ее подчиненных, бесстрастный человек, одетый в черное. Между нами война. Она вышла из себя и хочет уничтожить меня, а я намереваюсь уничтожить ее.

Унизительно то, что меня пришлось успокаивать, связывая ремнями. Я потом читал, что, по крайней мере, треть пациентов в палатах интенсивной терапии периодически ведет себя неадекватно. Все равно, мне неприятно думать, что я разыграл эту гротескную комедию без каких–либо причин, нагружая ею усталую медсестру в конце двенадцатичасовой смены, заставляя ее иметь дело с неожиданным и непостижимым приступом гнева во время рутинной больничной процедуры.

Каждый вечер, когда гасили свет, я чувствовал, как растет во мне напряжение. Однажды вечером, когда меня навещал сын, оно было таким сильным, что я едва смог ему писать. Горечь распространялась из живота в мускульные ткани до тех пор, пока они ею не насытились будто электролитом. Я чувствовал себя грязным как физически, так и духовно. И, однако, событие, к которому вела эта мука, оказалось разочаровывающим: оно было просто рецидивом моей эпопеи, галлюцинаторным поиском кровати.

Я был в толще густого кустарника. Я заметил человека поблизости, вынимающего вещи из мелких ящиков среди ветвей кустарника и кладущего в них другие вещи взамен. Я остерегался его, потому что знал, что он коммунистический агент. Когда он заговорил, я, однако, удивился, что заговорил он по–английски. Он со всей возможной вежливостью спросил: «Вы не позволите мне произвести для вас отсасывание?» Что он и вполне компетентно сделал, а потом повернулся и исчез.

И эта финальная полу–галлюцинация — на самом деле это был, очевидно, терапевт или санитар — положила конец моему иррациональному поведению в палате интенсивной терапии ванкуверской больницы. Когда я проснулся, все напряжение исчезло, и навсегда. До свидания, пресловутый мистер Гринуэй, здравствуй, приветливый Тод.

Остаток пребывания в больнице был безмятежным. Сестры были добры и милы. Трубку убрали, и я смог говорить. Питающую трубку тоже убрали, и я смог есть. Еда была лучше, чем кто бы мог вообразить. Особенно суп. В больнице готовили превосходный и прозрачный овощной суп. Чистой песней этого бульона можно было наслаждаться и самой по себе, но ее еще и оттеняли запах и фактура лука и других овощей. Полифонический суп.

Теперь я выхожу на долгую дорогу выздоровления. Моя уверенность в себе сильно поколебалась. Сейчас я думаю о приходящих мне в голову сомнениях: являются ли они мимолетным настроением, вызванным самим процессом выздоровления? Или они предвестники чего–то в будущем?

Лето 2005

Мрачное настроение этого произведения ушло, это видно в эссе «Праздношатание».

Все описанное происходило семь лет назад, и с тех пор я еще больше убедился во всей необычной природе моего поведения и в том, как оно меня позорило в глазах медицинского персонала, к которому я отношусь с величайшим уважением и благодарностью. Это вторжение абсурда в мою жизнь глубоко меня беспокоит. Я вижу, что не вполне разобрался в своей жизни. Я лишь бегло просмотрел ее худшие части. Теперь мне надо вернуться и перечитать весь текст, слово за словом.